Неточные совпадения
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском
сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то, что
говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что"всем-де людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится
с тем, кто ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
То же самое думал ее
сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала
говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего
с ним,
с Вронским, и ему ото показалось досадным.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать
с другой стороны сарая
с племянником, маленьким
сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом
говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Жена?.. Нынче только он
говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского была жена и семья — взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего
сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для
сына. Что бы на это сказали в Москве?
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась
с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни
говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и
поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
— Да, мы всё время
с графиней
говорили, я о своем, она о своем
сыне, — сказала Каренина, и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к нему.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы
с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин,
с которыми и
поговорить и помолчать приятно. А о
сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь
с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и
сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей
с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да
говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
Знаю только то, что он
с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и
говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что он изредка хаживал к бабушке и что одни
говорили, будто он несчастный
сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
«
Сыны мои,
сыны мои милые! что будет
с вами? что ждет вас?» —
говорила она, и слезы остановились в морщинах, изменивших ее когда-то прекрасное лицо.
— Да он славно бьется! —
говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец
с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? —
говорил он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий
сын, не колотишь меня?
Кабанова (
сыну). Ну, я
с тобой дома
поговорю. (Низко кланяется народу.) Спасибо вам, люди добрые, за вашу услугу!
Василий Иванович отправился от Аркадия в свой кабинет и, прикорнув на диване в ногах у
сына, собирался было поболтать
с ним, но Базаров тотчас его отослал,
говоря, что ему спать хочется, а сам не заснул до утра.
— Смотрю я на вас, мои юные собеседники, —
говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия,
с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы,
сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные друзья.]
«Приходится соглашаться
с моим безногим
сыном, который
говорит такое: раньше революция на испанский роман
с приключениями похожа была, на опасную, но весьма приятную забаву, как, примерно, медвежья охота, а ныне она становится делом сугубо серьезным, муравьиной работой множества простых людей. Сие, конечно, есть пророчество, однако не лишенное смысла. Действительно: надышали атмосферу заразительную, и доказательством ее заразности не одни мы, сущие здесь пьяницы, служим».
Она привела
сына в маленькую комнату
с мебелью в чехлах. Два окна были занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень деревьев, мягкий сумрак был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела в воздухе и, упираясь в маленький круглый столик, освещала на нем хоровод семи слонов из кости и голубого стекла. Вера Петровна
говорила тихо и поспешно...
— Нет, — Радеев-то, сукин
сын, а? Послушал бы ты, что он
говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы,
говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь,
говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо идти
с правительством, а не
с жидами, против его, а?
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и нам завтра ехать. Она у меня — вторая, только весной женился.
С матерью поехала
с моей, со свекровью, значит. Один
сын — на войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке — его тоже на войну, ну и дочь
с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А
говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
— Я — не зря
говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись
с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении,
сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
Говорил он гибким, внушительным баском, и было ясно, что он в совершенстве постиг секрет: сколько слов требует та или иная фраза для того, чтоб прозвучать уничтожающе в сторону обвинителя, человека
с лицом блудного
сына, только что прощенного отцом своим.
— Меня беспокоит Лидия, —
говорила она, шагая нога в ногу
с сыном. — Это девочка ненормальная,
с тяжелой наследственностью со стороны матери. Вспомни ее историю
с Туробоевым. Конечно, это детское, но… И у меня
с нею не те отношения, каких я желала бы.
Отец
говорил долго, но
сын уже не слушал его, и
с этого вечера народ встал перед ним в новом освещении, не менее туманном, чем раньше, но еще более страшноватом.
Незадолго до этого дня пред Самгиным развернулось поле иных наблюдений. Он заметил, что бархатные глаза Прейса смотрят на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент, не похожий на еврея спокойной уверенностью в себе и на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что побуждает
сына фабриканта шляп заниматься проповедью марксизма? Иногда Прейс, состязаясь
с Маракуевым и другими народниками в коридорах университета,
говорил очень странно...
Длинный, тощий,
с остатками черных,
с проседью, курчавых и, видимо, жестких волос на желтом черепе, в форме дыни,
с бородкой клином, горбоносый, он
говорил неутомимо, взмахивая густыми бровями, такие же густые усы быстро шевелились над нижней, очень толстой губой, сияли и таяли влажные, точно смазанные маслом, темные глаза. Заметив, что
сын не очень легко владеет языком Франции, мать заботливо подсказывала
сыну слова, переводила фразы и этим еще более стесняла его.
Бальзаминов. Извольте, маменька! Другой бы
сын, получивши такое богатство-то,
с матерью и
говорить не захотел; а я, маменька,
с вами об чем угодно, я гордости не имею против вас. Нужды нет, что я богат, а я к вам
с почтением. И пусть все это знают.
С другими я разговаривать не стану, а
с вами завсегда. Вот я какой! (Садится.)
— Что ваша совесть
говорит вам? — начала пилить Бережкова, — как вы оправдали мое доверие? А еще
говорите, что любите меня и что я люблю вас — как
сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать
с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому же она
с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами
сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам
говорил.
Видите, голубчик, славный мой папа, — вы позволите мне вас назвать папой, — не только отцу
с сыном, но и всякому нельзя
говорить с третьим лицом о своих отношениях к женщине, даже самых чистейших!
Теперь я вижу твой взгляд на мне и знаю, что на меня смотрит мой
сын, а я ведь даже вчера еще не мог поверить, что буду когда-нибудь, как сегодня, сидеть и
говорить с моим мальчиком.
С тех пор Владимир Васильевич делал вид, что у него нет
сына, и домашние никто не смели
говорить ему о
сыне, и Владимир Васильевич был вполне уверен, что он наилучшим образом устроил свою семейную жизнь.
— Надо просить о том, чтобы разрешили свиданье матери
с сыном, который там сидит. Но мне
говорили, что это не от Кригсмута зависит, а от Червянского.
Она, знаете, услыхала, что я
с вам знакома, — сказала Маслова, вертя головой и взглядывая на него, — и
говорит: «скажи ему, пусть, —
говорит, —
сына вызовут, он им всё расскажет».
— Нет, не удивляйся, — горячо перебил Митя. — Что же мне о смердящем этом псе
говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы
с тобой об этом переговорили. Не хочу больше о смердящем,
сыне Смердящей! Его Бог убьет, вот увидишь, молчи!
Только в этот раз (я тогда узнал все это совершенно случайно от подростка, слюнявого сынишки Трифонова,
сына и наследника, развратнейшего мальчишки, какого свет производил), в этот раз,
говорю, Трифонов, возвратясь
с ярмарки, ничего не возвратил.
И вот восходит к Богу диавол вместе
с сынами Божьими и
говорит Господу, что прошел по всей земле и под землею.
«Господа присяжные заседатели, вы помните ту страшную ночь, о которой так много еще сегодня
говорили, когда
сын, через забор, проник в дом отца и стал наконец лицом к лицу
с своим, родившим его, врагом и обидчиком.
Так
говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще в 1837 году, и
с той поры хозяин дома был
сын его, Михаил Иванович, — так
говорили документы.
Платья не пропали даром: хозяйкин
сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше
говорил с дочерью, чем
с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, — этого нечего и описывать, дело известное.
Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее
сын —
сын божий, что она — богородица; она смотрит
с какой-то нервной восторженностью,
с магнетическим ясновидением, она будто
говорит: «Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его к себе так, что если б можно, она убежала бы
с ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя мира, а своего
сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского пола.
— Помилуйте, — перебил меня Дубельт, — все сведения, собранные об вас, совершенно в вашу пользу, я еще вчера
говорил с Жуковским, — дай бог, чтоб об моих
сыновьях так отзывались, как он отозвался.
Менотти не мог ехать
с нами, он
с братом отправлялся в Виндзор.
Говорят, что королева, которой хотелось видеть Гарибальди, но которая одна во всей Великобритании не имела на то права, желала нечаянно встретиться
с его
сыновьями. В этом дележе львиная часть досталась не королеве…
О
сыне носились странные слухи:
говорили, что он был нелюдим, ни
с кем не знался, вечно сидел один, занимаясь химией, проводил жизнь за микроскопом, читал даже за обедом и ненавидел женское общество. Об нем сказано в «Горе от ума...
В таком положении стояло дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между отцом и
сыном становился все глубже и глубже. Старик и прежде мало давал
сыну денег, а под конец и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки.
Сыну, собственно
говоря, не было особенной нужды в этой помощи, потому что ротное хозяйство не только
с избытком обеспечивало его существование, но и давало возможность делать сбережения. Но он был жаден и негодовал на отца.
Болело ли сердце старика Сергеича о погибающем
сыне — я сказать не могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно, что
с Сережкой творится что-то неладное. Может быть, он
говорил себе, что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет — ничего не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем ты просишь? сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте,
говорит: вот увидите, что маменька совсем другие к вам будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне,
сын мой любезный! вот тебе Бубново
с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
О России
говорили, что это государство пространное и могущественное, но идея об отечестве, как о чем-то кровном, живущем одною жизнью и дышащем одним дыханием
с каждым из
сынов своих, едва ли была достаточно ясна.
— Вот я и домой пришел! —
говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий
сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка
с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
«Выписал я, знаете, газету Трубникова…» или «Об этом надо бы написать Трубникову…» —
говорили друг другу обыватели, и «Биржевые ведомости» замелькали в городе, вытесняя традиционный «
Сын отечества», и успешно соперничали
с «Голосом».
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни. В нашей семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком.
Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян. Детей у него было много, и они разделялись на любимых и нелюбимых. Последние жили в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка
с печальными глазами, сбежала из дому.
Сын застрелился…
Ввиду этого он нанял себе в услужение мальчика Петрика,
сына хозяйской кухарки. Кухарка, «пани Рымашевская», по прозванию баба Люба, была женщина очень толстая и крикливая. Про нее
говорили вообще, что это не баба, а Ирод. А
сын у нее был смирный мальчик
с бледным лицом, изрытым оспой, страдавший притом же изнурительной лихорадкой. Скупой, как кащей, Уляницкий дешево уговорился
с нею, и мальчик поступил в «суторыны».